Теперь, собственно, сам материал. Раз уж подписная кампания у них. Не пропадать же добру.
Репортаж с празднования 7-го ноября в Северске.

Скромное обаяние революции
Девять часов, которые потрясли Себоргу

«Шестого ноября тяжелый бомбардировщик "Великий Стаглин" показался в небе Себорги. За штурвалом серебристого красавца сидел сам тов. Стаглин. Да, это наш вождь и учитель - Великий Стаглин прилетел сюда, на итальянскую землю, чтобы лично руководить на местах уборкой урожая и добычей морепродуктов! Великий Стаглин откинул колпак, вытер со лба пот и улыбнулся. "Здравствуйте, товарищи", - сказал встречающим его рабочим, товарищ Стаглин. Рёв многотысячный толпы донес радость встречи до самых окраин Себорги…».

В «Маяке», что на улице Ленина в Северске, было тепло и немноголюдно. Пахло тряпкой и пивом. По столу, огибая бутылку с остатками портовых вин, в сторону вяленой щуки, быстро бежала муха. Я сидел тут же, перед бутылкой, и читал, оставленный кем-то до меня огрызок заводской многотиражки «За темпы». До митинга в честь 91-ой годовщины революции, оставалась еще полчаса.

читать дальше«Первым делом Великий Стаглин посетил военно-автономные районы Аусонию и Нижнюю Себоргу, где лично руководил уборкой урожая и добычей морепродуктов, после чего встретился с трудящимися и рассказал им о тех перспективах, кои откроются перед ними после окончательной победы мировой революции. Пролетарии военно-автономного района Нижняя Себорга все как один поклялись быть верными делу Великого вождя. Механизатор Ландсберг, выступивший на встрече Стаглина с народом, показал на примере вспашки зяби как велико учение тов. Стаглина, как неустанна стаглинская забота о…» На этом корреспонденция обрывалась. «Что за чушь? Матерь божия…». Я смял прочитанное, плеснул себе еще из бутылки и стал собираться на улицу.

В этот урочный час на главной площади Северска, у памятника вождю пролетариата тов. Ленину, было людно. Хлопали на стылом ветру стяги – пыльные знамёна труда, мёрзли трудящиеся, поёживался, следящий за порядком милиционер, в жёлтой нейлоновой жилетке. На трибуне глава северских коммунистов - товарищ Трегуб требовал от властей всех уровней восстановить день седьмое ноября и направить средства стабилизационного фонда на поддержку пенсионеров, а не «на поддержку авантюр банков и бизнеса». Атмосферу тухлого яростного безделия несколько разрядила миловидная девушка с румянцем на щечках-ямочках, шагнувшая из рядов коммунистов, к микрофону.

Четвертая – сексуальная

- Здравствуйте дети революции, - сказала румяная барышня и, смутившись, улыбнулась. Вместе с барышней улыбнулся и секретарь ячейки - товарищ Трегуб, стоящий чуть поодаль с папкой в руках. Улыбнулись и молодые рабочие, стоящие у ног Ленина со знаменами.
- Я хочу сказать, - продолжила девушка с ямочками, что в прошлом году я была здесь сторонником, а теперь я уже коммунист. Я очень рада вас видеть здесь, товарищи! Как говорится, что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной, когда мои друзья со мной…
Пенсионеры захлопали в ладоши, а уж глядя на пенсионеров, вновь заулыбался и секретарь городской ячейки товарищ Трегуб.
Между тем, барышня у микрофона, бегло пробежавшись по истории революционного движения в России, неожиданно перешла к тому, что тревожит – а именно к сексу и его последствиям. «Третья революция, Октябрьская – сообщила румяная барышня, - принесла нам радость труда, а четвертая – сексуальная – туберкулез и венерические болезни, от которых нас теперь не хотят лечить без денег…»

От этих слов мне почему-то вновь мучительно захотелось выпить. Как там князь Голицын говорил – «хочу, чтобы мастеровые и служащие пили как можно больше хорошего вина»? По окружавшим меня согражданам, по их серьезным вдумчивым лицам, по тому, хотя бы, как они держали в руках зонты, было видно, что хорошего вина, равно как и радостей труда, они не вкушали давно. Впрочем, как и зловещих прелестей последней, четвертой революции. Трудящиеся стояли к бронзовому вождю развернутым фронтом, по их застывшим сумрачным лицам бежала вода, и видит Бог, не хотел бы я встать у них на пути.
- Какие качества, товарищи, я ценю в Ленине? – спросила у собравшихся молодая коммунистка. – Первое: безграничная вера в народ…
- Я тоже верю в народ, - сказал мне на ухо, нашедший меня в толпе, слесарь СХК Гринчук, - но не так безгранично. Пошли бегом в «Маяк», а то сейчас они туда ломанутся все – ни сесть будет, ни выпить.

На свет «Маяка»

- Слышь, Куганов, - сказал Гринчук, отрывая от щуки голову, - я вчера пикет видел, пенсионеров.
- Ну.
- Не поверишь! Бабки с транспарантом стояли. Знаешь каким? «Верните насос, не то получите отсос!».
- Я чуть не поперхнулся. «Врешь, ведь, гад! Не может же быть такого. Свистишь…».
- «Вот те крест», - заржал Гринчук, - и мелко перекрестился.
- А, ну тебя! – сказал я и налил себе еще портвейну...

Побитые дождем трудящиеся сползались в «Маяк» как тараканы. Вот мужики тащат пиво в стеклянных кружках – это завсегдатаи. Вот хитрый старик в тулупе и очках пьет прямо из горла и закрывается от меня рукой. «Не положено! – возмущается он, - чтобы всякая сволочь тут фотоаппаратами снимала! А вдруг завтра во вражеских журналах будет моё лицо?» Это такой смышленый, юркий старик с кулацкой бородкой. Такие вот старички на советских плакатах целили из обреза в комсомольские спины.

- Стойте! Стойте! - закричали вдруг за соседним столиком, – надо немедленно алкоголизироваться!
Крик принадлежал неопределенного возраста бородачу и был адресован его многочисленным приятелям, сидевшим тут же за заваленным закуской и объедками столом.
- Чего же мы сидим?! Товарищи, друзья, выпьем же в этот холодный осенний день. Мы черви, мы опарыши на теле погибшего советского государства! Выпьем за ту страну, которая нас выкормила и воспитала!

Мужики радостно загомонили. Бородач схватился за бутылку и более уж не отпускал её до того момента, пока вязкая бурая жидкость не исчезла вся в его чреве. Все выпили, а один старичок, вдруг оставил бокал в сторону и сказал, что лично он за присоединение к северско-самусьскому уезду (на правах автономии, разумеется) дружественной нам Сомали. Слесарь Гринчук, хищно улыбнувшись и, сказав неопределенное «А», выбежал из-за стола и через минуту вернулся еще с одной бутылкой. Пространство стремительно теряло ориентиры, время же, напротив, сжалось и пошло вспять. «Эдак, - думал я, - мне вообще бы выйти отсюда живым».

Путник у врат рассвета

Проснулся я, когда Гринчука в «Маяке» уже не было. Напротив меня сидел человек и мрачно смотрел сквозь меня в стену. Я встал, одел шапку и пошел к выходу. Телевизор, до того передававший парад с Красной площади, вдруг крякнул и, выдержав паузу, сказал: «Продолжается пребывание товарища Стаглина на себоргинской земле…».

Я остановился и повернулся на звук.

«По сообщениям нашего специального корреспондента в Италии - Андрона Кузечкина, - прошелестел телевизор, - товарищ Стаглин и первый секретарь Себоргинского крайкома Партии - тов. Фольярими посетили школу партийного резерва и нижнесеборгинский мукомольный завод. После показательного расстрела директора завода – взяточника и американского шпиона Краузе, товарищей Стаглина и Фольярими ожидал ужин на 256 персон в знаменитом себоргинском ресторане "Плакучие иГвы", где руководители нашей партии в непринуждённой обстановке под патриотический пролетарский джаз смогли более обстоятельно донести суть самого передового учения до простых себоргинцев. В конце встречи тов. Стаглин клятвенно пообещал, что ни одна слеза более не упадёт из глаз итальянских комсомолок и под грохот аплодисментов покинул банкетный зал в сопровождении самых верных учениц… ».

Очнулся я у себя на кухне. Я лежал на полу в штанах и рубашке, уткнувшись головой в мешок с картошкой. Что-то недоброе было во всем этом. Я поднялся, взял со стола нож и, пошатываясь, пошел к двери. Прокравшись сквозь черный коридор к глазку, я заглянул в него и от неожиданности отпрянул. По ту сторону двери из-за лифта выглядывал писатель Серафимович в шляпе, очках, с мерзкими пшеничными усами. «Бэ», - сказал Серафимович и показал мне язык. «Твою мать», - выругался я и глянул в глазок вновь. Серафимович делал похабное лицо и продолжал выглядывать из-за лифта. «Бэ-э», - сказал я Серафимовичу и открыл глаза. Стояла ночь, в луже луны у стены тревожным сном забылась жена. Я, зажал руками рот, прыгнул с дивана и тут же, поскользнувшись на чем-то скользком и тёплом, рухнул как подкошенный на пол. «Бэ-э-э, бэ-э-ээ», - сдавленно прокричал я в ночь. «Отец, зачем ты покинул меня?!» Но никто не ответил мне. Лишь луна освещала мелкого своего червя, ничтожного путника, сбившегося с пути.